Помню наш дом. Большой, квадратный двухэтажный деревянный барак. Он был темный, бревна потрескались, основание его вросло в землю, и на первый этаж надо было спускаться по трем покосившимся ступенькам вниз. Дом стоял у самого края крутого берега реки Туры и вот — вот должен был уйти под обрыв, потому что берег постепенно осыпался.
В бараке жили с десяток семей самого разного послевоенного сословия, но, в основном, рабочего люда. И отношения промеж них были простые и добрые. Я тогда еще ничего не понимал в жизни, воспринимал ее открыто и непосредственно и соответственно поступал.
Однажды (мне было года два с половиной) мы с дружками вкраче забрались на чердак. Осмотрели фермы, сшитые скобами, на которых были набиты доски и укреплено кровельное железо, повисели на перекладинах, побегали по бревнам перекрытия, стараясь не попадать на шлак, насыпанный между ними, потом поиграли в прятки. Однако бегать и прятаться скоро наскучило, потому что было жарко и пыльно, ребята постарше ушли, а игрушки стали неинтересными. И я предложил своему лучшему другу Вовке вылезть через слуховое окно на крышу. Вовка испугался и не полез, а я вылез… Вдохнул ветерок, который показался мне таким вкусным после пыльного чердака спустился по сухому кровельному железу к самому краю и, высунув голову за край слива, посмотрел вниз.
Там ходили соседи. Были видны крыши дровяников, чего не было видно с земли. Это было очень интересно. Сколько было всякой всячины на крыше! Какие — то палки, старые башмаки, разные железки. Даже обод от колеса велосипеда, поблескивавший пятнами никеля сквозь слой ржавчины. Я уже знал, что такое велосипед, хотя у нас в доме ни у кого велосипеда не было, но на улице они иногда проезжали. На них ехали взрослые дяденьки лет аж по пятнадцати, что в то время мне казалось совершенно недостижимым возрастом, иногда на раме у них сидели девушки…
Еще были видны поленницы, но сверху они тоже выглядели совершенно по-другому, сказочно играя березовой и сосновой корой на солнце и горделиво высовывая свои сучки…
Вообще весь мир преобразился самым неожиданным образом. Я не представлял, что он так велик и так разнообразен… Лежать вверх ногами было неудобно, и я сел на закрылок свесив ноги со слива. И засмотрелся…
Я впитывал новые впечатления всем своим детским наивным существом. Впечатления впечатывались в мой незрелый ум, выстраивались в примитивные логические цепочки типа: все поленницы получаются от колки дров, а потом поленья складывают возле сараев, но дверь не загораживают, потому что в сарай надо ходить. Вон сосед дядя Гриша пошел, наверное, за вареньем. Он однажды угостил меня — очень вкусно! Никогда такого не ел!
По улице изредка проезжали грузовые машины. Они были с кузовом, в котором везли разные интересные вещи. Вот проехал грузовик с ящиками полными бутылок. На праздник отец и мать выпивали из такой бутылки по маленькому стаканчику, а нам с сестрой попробовать почему — то не давали. Потом проехала большая машина с прицепом везла доски. У нас такими досками застилали пол в квартире, и я, бегая по своим делам, наступил на гвоздь. Мама мне мазала ранку йодом. Он был такой жгучий, но я не плакал…
Ворота, оказывается, делятся на всегда открытую калитку, в которую входят люди и большую всегда закрытую двухстворчатую дверь. Как — то раньше не обращал на это внимания. А сверху ворота оказывается тоже имеют крышу только маленькую. Зачем? Не понимаю. В воротах ведь никто не живет.
А слева открывалась панорама реки Туры. По реке ходили пароходы и баржи. Далеко — далеко видны были портовые краны, я уже видел их с берега, но с крыши они смотрелись гораздо интереснее и подробнее. Возле них стояла большая баржа. Краны медленно разворачивали свои башни и зависали над баржей своими стрелами, выпускали тросы, которые казались с такого расстояния тоненькими ниточками, потом поднимали с баржи какие — то тюки и снова разворачивались и переносили тюки на берег. По реке мимо нашего дома в это время шла баржа, груженая песком. Это было не так интересно. Она шла медленно, и кроме песка на ней ничего не было. Зато неба было очень много, и ничто его не загораживало. И это было здорово. Я смотрел на далекие облака, воображая, что это разные звери и предметы, например печенье, такое круглое и еще зефир…
Во двор забежала Жучка, дворовая любимица, и загавкала. Я сразу заскучал по ней и стал кричать: — Жучка! Жучка! Она недоуменно остановилась и стала вертеть головой, пытаясь найти зовущего, но меня не увидела. Зато на меня обратила внимание соседка тетя Маша и в страхе закричала: Юрка! Ты что там делаешь? Осеклась, поняв, что криком может напугать меня, и запричитала: Юрочка, родненький, ты только вниз не смотри, а то головка закружится и упадешь.
Представьте, взрослый мужичок, двух с половиной лет от роду сидит на краю крыши двухэтажного дома и болтает ногами… Хорошо, что сердце у нее оказалось здоровым. Она сменила тактику и спросила: а ты можешь забраться на чердак. Я кивнул головой и почему — то смутился. Со мной еще никто так заискивающе не говорил. Это было непривычно и родило во мне какие — то смутные опасения. Она к тому же оглядывалась по сторонам, явно кого — то искала, но никто во двор не выходил из дома и не заходил с улицы. Жучка и та легла в тень поленницы и затихла.
Диалог тем временем приобретал все более странные для меня формы: она спросила, не боязно ли мне сидеть, — я отрицательно покачал головой; не дует ли на меня, — я снова покачал головой. Опасения мои стали совсем большими. Я чувствовал некий подвох, но не понимал, что я должен сделать. Был бы я на земле, я бы просто сбежал от этого неизвестного мне исхода, но с крыши я спрыгнуть не решался, потому что помнил, как спрыгнул вот так однажды со стула и ушиб коленку. У меня было смутное подозрение, что, спрыгнув, я опять ушибусь коленкой, а то и двумя. Во двор вбежал Гена, старший брат Вовки. Тетя Маша показала ему на меня. Ни фига себе, — сказал Гена и побежал за моими родителями, но их не было дома. Позвали соседа дядю Гришу, пожарника. Он взглянул на меня, оценил обстановку, сказал, что надо веревку и ушел.
На эту суету во двор начал стекаться народ и даже с улицы. Они что — то говорили, но я ничего не понимал, ни про высоту, ни про опасность, ни про расшибется, ни про ответственность. Я тогда еще не знал этих слов. Они были для меня как иностранцы — говорили, а я не понимал. Я только чувствовал состояние общей тревоги, она прокралась и в мое сердце, но что с этим делать я не знал…
Мне уже стало не интересно. Вся красота высоты, которая зачаровала меня поначалу, куда — то пропала. Внизу стояли люди, что возбужденно говорящие, спорящие друг с другом, они мне были в эти минуты почему — то очень несимпатичны. Во двор кто — то вынес одеяло, начали зачем — то его растягивать прямо подо мной, а дядя Гриша принес из сарая веревку. Я вспомнил, как кто — то из соседей гонялся за нами с веревкой за наши проказы, и мне стало совсем уже неуютно. Вины за собой я никакой не чувствовал, но заподозрил, что добром это не кончится, уж очень возбуждены были взрослые.
Я уже хотел было ретироваться снова на чердак, но опоздал — во двор зашли мать с отцом. Они пришли с работы. Мать, увидев, меня на крыше, закричала было от страха, но отец ее приобнял, что — то пошептал на ухо, и она стихла. Отец по приставной лестнице поднялся на крышу, по-кошачьи мягко подошел ко мне и протянул руку…
Не буду рассказывать, что было потом. Все внушения еще бы ничего, но мать мне ничего внушать не стала, а, со слезами на глазах, отхлестала отцовским ремнем. Это было больно. И я понял, наконец, что такое ответственность — это когда я подаю плохой пример младшей сестренке.
Ю.В. Егорычев
Интересная зарисовка! Очень живо!